Кирилл Серебренников — важный культурный ньюсмейкер начала этого года. К счастью, в хорошем и именно творческом смысле. Вот только недавно завершились съемки его фильма «Петровы в гриппе» по нашумевшей книге Алексея Сальникова, как стало известно уже о следующем кинопроекте Серебренникова. Он экранизирует французский роман-бестселлер «Исчезновение Йозефа Менгеле» о нацистском враче, которого прозвали «Ангелом Смерти», он ставил жестокие эксперименты над узниками лагеря Освенцим. Производством картины займется французская киностудия, подробности об актерском составе пока неизвестны. Но зная подход Серебренникова — так в «Петровых» вместе с Чулпан Хаматовой, Юрием Колокольниковым, Юлией Пересильд снялся певец Иван Дорн — стоит ждать чего-то нетривиального.
Но это все о будущем, а эту неделю ведущие артисты «Гоголь-центра» провели здесь, у нас, на гастролях. Открыли которые мощным спектаклем «Маленькие трагедии». В нем строки «солнца русской поэзии» Александра Пушкина сплетаются со злыми и хлесткими рифмами рэпера Хаски, певца «панельного брюха» нашей огромной страны. И что из этого получается, знает Вячеслав Резаков.
В момент появления спектакль Серебренникова восприняли как манифест о художнике и силах реакции. Горечь тех дней не то чтобы прошла, но поутихла. Сейчас из заявленных равноправными авторами Пушкин/Серебреников все ярче проступают их вечно поэтические, а не общегражданские черты. В герое, который неявно, но ощутимо проходит сквозь трагедии. К сожалению, из всех историй к показу разрешены лишь кадры из завершающей — «Пира во время чумы». Мы не можем показать как пророку вырвали язык, и цепь его неявных инкарнаций. Как и многие лингвистические эксперименты по просветлению смысла затисканных пушкинских слов. Современного вида персонажи то нечленораздельно жуют их как кашу, заставляя зрителей держать перед глазами подстрочник, а то и вовсе произносят современное, опять таки призывая соотнести смысл с известным текстом. Пушкин весь сжат в одном яростном глаголе «Жги». И как весь Пушкин — сведшимся для обывателя к хэштегу. Он жжет — они не горят. Он пугает — им не страшно. Но глагол пролжает жечь.
Герои, как дурни, с писаной торбой носятся с одним словом, горящей на табличке неоном, как ночной винный магазин. В ряду чужих стихов к нему бы подошли — Дербенева: «В один из рядовых, обыкновенных дней возьмите карандаш и напишите: «Совесть», и вспомните, когда вы думали о ней». Невероятно, но слово ставшее фигурой речи Пушкин/Серебренников делает центральным передаточным звеном. Те самые причины: делать больше чем за это платят вне зависимости от того ценят ли, и вопреки тому что бьют. Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд. Все просто — совесть. Она или есть или нет. Жесткая, твердая, неудобная. У грязного наркомана Моцарта — есть. У правильного Сальери — нет. У Скупого но рыцаря советских времен есть. У безбашенных наследников — нет. У дон Гуана — откуда бы ей взяться? Совесть — командор. Она придет — она, вернее, Донна Анна.
В заключающей истории вся совесть вознесена над сценой. Тот самый «Пир во время», Дом ветеранов сцены, в котором пророки и творцы вспоминают тех, чей росчерк навсегда занял место в общем замысле железного неба. Старикам тут не место. Скучая санитары подталкивают их к пятну, к которому и ведут законы окончательной перспективы — может и правильной, но несправедливой, и уж точно общей для всех — есть у тебя совесть, или нет. Когтистый зверь, скребущий сердце. Герой пронес свой полукрест, лишь чтобы вздернуть вверх, туда, к остальным. В кому-то одному понятном замысле, сложившемуся в рисунок таких несхожих, своей несгибаемостью абсолютно идентичных — судеб и слов.
